А пока моя правая рука вынуждена была постоянно дергать рычаг переключения передач, левая лениво поддерживала руль совместно с маленькой Аленкой, мирно сосавшей грудь, ноги автоматически вели разговор с педалями, раскручивая полуторолитровый, но двухвальный мотор-плиту моего тихого семейного минивена «Сценика», чтобы он мог первым тронуться со светофора или быстро обогнать зазевавшегося «чайника». Благо, что меня научил все это делать мастер спорта по авторалли и эксчемпион бывшего СССР, хоть и ценой «постановки на уши» моего «Святогора» с реновским двухлитровым движком… Ты принес мне любовь ветров, Соблазн полета, коварство трасс. Вернул уют и тепло костров И души моей позабытый глас. Ты залатал мои черные дыры, С миром пришел, но знаешь сам: Ты диверсант моей тайной лиры, Ключи от табу охраняет гроза…

Мы это я и Амаяк. Любопытно, почему мы оказались вдруг связаны такой необычной задачей – прыгнуть с парашютом. Что нас связывало до этого? Мимолетное знакомство в те времена, когда я еще ребенком заходила к маме в поликлинику, а он в ней тоже работал; и еще один неприятный эпизод, когда он сообщил мне о внутриутробной гибели плода в моей попытке родить дочку.

Умер ребенок. Умер ребенок. Умер ребенок во мне. Он не дождался теплых пеленок, Моих поцелуев во сне. Умерло сердце.Умерло сердце. Умерло сердце во мне. Дети и муж лишь дают обогреться Стоящей на льду при луне. Кончилась вера. Кончилась вера. Кончилась вера во мне. Верю в страдания сверх всякой меры И в мужа на этой войне. Как я любила, как я носила, Как я хотела ее! Верила искренне, с чувством молила, Казалось мне – достает до неба высокого, неба далекого Молитва моя и любовь. Но вот одинокая, лежу одинокая, А вместо дочурки лишь кровь…

Мы долго не виделись после этого, и похоже, эта новая встреча призвана была объяснить нам обоим, что идиосинкразия возникла у меня на его врачебный кабинет, а вовсе не на него самого, и ему не зачем тяготиться чувством вины в том, в чем он совсем не был виноват. Я должна была уже привыкнуть к своей сталкерской роли, соединять людей с небом в прямом и переносном смысле. Это успело стать частью меня, это повышало мою самооценку, это придавало новый смысл жизни и вносило в нее новые краски, это было просто приятно выполнять такое свое предназначение, быть проводником для таких дел Господних, это тешило мое самолюбие, выделяя меня среди прочих, это нравилось мне всегда, это стало уже традицией, но не успело и не могло надоесть и приесться. Все так, но раньше провожала я в небо людей здоровых! Амаяк же был тяжело и неизлечимо болен! Не успела я прийти в себя от шока, когда узнала, каким адским трудом дается этому человеку жизнь, с какой болью он делает каждый шаг, и какую непосильную ношу он тянет, весело улыбаясь миру и одаривая людей своим умиротворением и уютным участием сопереживания; как он преподнес мне новый сюрприз: «Хочу, говорит, с парашютом прыгнуть!». Я с энтузиазмом согласилась доставить его к месту «преступления». А ведь это была тайна, до поры до времени покрытая мраком для его супруги, считавшей, что ему хватит и писательской деятельности для подъема души к небесам, и совершенно ни к чему никуда прыгать. Я поняла, что для него это будет прыжок в жизнь. Прочь из его изнуряющей болезни, прочь от горшков с мамиными испражнениями, прочь от холодной и непонимающей жены, прочь от предавшей любимой, прочь от серых будней и коллектива обывательских теток на работе, обсуждающих последние сплетни из жизни кинозвезд и своих «недостойных» мужей. Я поняла, что прыгнуть с парашютом для человека, не чувствующего своих ног – это совсем не то, что для здорового. Для него это не вопрос преодоления своего страха, это гораздо большее, это вопрос жизни и смерти, это прыжок в жизнь. Да, но другая часть меня подло грызла меня сомнениями: Ну, что ты будешь делать, если с ним что-то случится? Грех на душу возьмешь? Одумайся! Откажись! В глубине души я знала, что все будет хорошо, ведь сам Бог на нашей стороне! Но на всякий случай сказала себе, что если что, то я буду ухаживать за ним всю оставшуюся жизнь, и за его умирающей мамой, и за его несовершеннолетним сыном, хотя это было бы трудно при хоть и несостоявшейся, но живой матери.

И вот мы уже летели по трассе. Конечно, я не могла отказать себе в удовольствии выпендриться , и не прокатить его со скоростью 180 км/ч на открытом участке шоссе, и не показать чудеса шахматного скоростного руления на узкой дороге, и спортивный набор скорости, и экстремальное торможение, и объезд по обочине, и спортивный вход в поворот. Картину дополняла маленькая Аленка у груди, и мобильник в другой руке, по которому я тщетно пыталась вызвонить запропавшую няню , которую зря ожидал мой муж Андрей дома с двумя сынишками. Амаяк тогда сказал: «Если б я знал, что ты так водишь машину…» Что, поехал бы на электричке? –Нет, подумал бы, подумал и поехал бы с тобой… Потому что я уже будто бы и в самолете был, и с парашютом уже прыгнул! Это был спич не «мальчика, но мужа», и я поняла : он прыгнет и все будет окей. И это было бы почти комплементом, если б он не добавил то, что говорят все: «Бедный твой муж, как я ему не завидую!». Это было ударом ниже пояса. Потому что все, что я делаю в жизни, это для того, чтобы заслужить любовь моего мужа. Вы разве еще не поняли? – Все это ради него; Солнце встает над городом И сходят лавины с гор. Ради него невестою В зелень оделась весна, Залиты светом окрестные Травы, очнувшись от сна. Ради него все живущие Близки и дороги мне, Крикну, чтоб знало все сущее, И здесь и на дальней Луне: Любовью к тебе, мое счастье, Жива Я. И эта земля Твоим обогрета участьем, Дышит тобою поля. Вы разве еще не поняли? – Просто сошла с ума: Глажу его ладонями И кружится голова…

Как недолюбленный ребенок шалит, чтобы получить материнское внимание, пусть даже в форме наказания, так и я прыгаю с мостов, летаю на спортивных самолетах, переворачиваюсь на машине, напяливаю на себя тюль вместо одежды или выхожу в неприлично короткой юбке, рожаю подряд троих детей дома в бассейн, получаю специальности одну за другой, пишу стихи и прозу, совершаю неординарные поступки…но он кричит о любви, а мать его не слышит. И муж не услышит меня никогда. Мы просто люди с разных планет, на его планете не любят женщин, во всяком случае, меня. И я все время ищу поддержку на стороне, и я ее получаю: одобрение других мужчин, восхищение, похвалу, титул суперженщины, суперматери, кличку экстремалки, имидж бесстрашной стосильной оптимистки, ореол положительного героя, матери мира, всеобщего друга и плакательной жилетки. И мне это все необходимо как воздух. Может быть, если бы я ощущала любовь и признание мужа, то мне не приходилось бы получать удовольствие от психологического флирта с мужчинами, щекочащего нервы мужу и удовлетворяющего мою потребность в общении и признании. Мужчин я выбираю «безопасных», то есть тех, которые не будут обременять меня домогательствами по весьма веским причинам типа их внутренней доброкачественности, не позволяющей переступить через уважение ко мне и нарушить чистоту отношений не смотря на всю мою возможную для них сексуальную привлекательность. Но когда дело касается руля, мне все равно – какого пола пассажир, лишь бы ему нравилось, как я вожу машину. А если он еще и мужчина, то это вдвойне приятно, потому что можно потешить свой старый детский комплекс женской неполноценности, и лишний раз доказать, что баба за рулем – не то же самое, что тряпка в карбюраторе, или прокладка с крылышками, оставляя позади толпы малохольных «чайников», имеющих при себе весь набор мужских достоинств, совершенно не помогающих им лучше водить автомобиль!

Страсть к скорости у меня родом из детства, еще подростком я мечтала гонять на мотоцикле, что потом и делала неоднократно… Черный всадник на черном коне Мчится, спеша горизонт обогнать Лишь светлые пряди на черной спине Наездницы тайну способны предать. Железный мустанг не выживет в стойле, Не ищет он счастья в вечном покое. Создан красавец для жизни такой ли?- Нет. Нужно ему совершенно другое. Стальной непоседа, печалиться брось. В реальность тебя воплощу я из грез Земную с тобой покрутим мы ось, Заплачет асфальт от горячих колес! Жду, не дождусь той заветной поры – Прорвет тишину оглушительный треск, Наркотиком станут бензина пары И черно-тревожный появится блеск! С ударами сердца сольется мотор, Шальные колеса заменят мне ноги, А руки срастутся с рулем. И простор Поманит с собою изгибом дороги. Спутником вечным станет нам риск, Чуждыми будут нам робость и страх, Резины спаленной пронзительный визг В наших с тобою застынет сердцах. В черную ночь мы ворвемся стремглав, Дальнего света настойчивый луч Прорежет ее, тьмы завесы сорвав, Как зверь заревешь ты, красив и могуч. Наш призрак во мраке зловещую смерть Черным полетом напомнит врагам И дикая дьявольских спиц Моим лишь подвластна свободным рукам! А, вы, чьи глаза стекленеют от страха, Леденеет от ужаса в жилах вся кровь, Скуки постылой не жмет вам рубаха? К ветрам скоростным не понять вам любовь! Поистине прав был великий поэт: Не будет летать, кто рожден, чтобы ползать! Свою пустоту не заполнить вам, нет. И в играх с огнем не находите пользы. Заткните скорей свои нежные уши, Рокочущий грохот поранит вам слух. И спрячьте подальше трусливые души, В которых отсутствует смелости дух! Ржаветь от безделья – не наш тот удел, Опасность встречаем с бесстрашием гордым. Кто шлем хоть однажды отважно надел, Тот стал безвозвратно асфальтовым лордом! С машиной любимой единое тело, Кровь в ее баке, а в венах – бензин. Нас манит в дорогу единое дело, Обоими мозг управляет один! Сизым дурманящим выхлопам брежу, Без музыки шума мотора умру, Включу передачу и газу я врежу И светлые пряди взлетят на ветру. С грохочущим другом своим не расстанусь Не сбросит меня на крутом повороте, Трассе рискованной верной останусь И преданной нашей с ним общей природе! Бешеный пульс учащенно стучит… Меж небом с землею в совместных полетах Гармонию душ только смерть разлучит!

И так, мы с Амаяком получали удовольствие. По интенсивности переживаний – совсем не меньше сексуального, но совсем иное по содержанию. Я балдела от его выкриков : «Я не успеваю вывески читать!» . Его шок еще больше подстегивал мой энтузиазм, и в итоге долетели мы до аэродрома «Волосово» в рекордно короткое время, что оказалось не зря, так как нас ждал трехчасовой изнурительный инструктаж. Я решила составить ему компанию, и потому вынуждена была проходить инструктаж вместе с «перворазниками». Ситуацию облегчало то, что инструктор меня, как бывалую, и как кормящую, не трогал. Проблемы возникли только с медкомиссией, где я с трудом уговорила врача, что 90/50 – это мое рабочее давление, и «ласты склеивать» я не собираюсь, так как у меня трое детей. На счастье, Алена вела себя достойно, и весь мой полет с прыжком благополучно проспала на руках у Сергея, приемного сына от мужа.

Боже мой, как я боялась за Амаяка! Его угораздило выпрыгнуть из макета самолета в песчаную кучу! Это был мой недогляд. И тут-то я окончательно поняла все масштабы этого бедствия! Я была столь беспечна, что снимала тренинг на камеру до тех пор, пока он грузно не вывалился из фанерной двери. Ноги подкосились, и он упал в песок. Я спешно выключила камеру, чтобы даже не видеть потом никому этого кошмара. Огромный, на вид цветущий мужчина вдруг падает как тюфяк и совершенно не может справиться со своими ногами! Жуткое зрелище! Я смотрела на него сразу двумя сознаниями. Глаза инструктора Жеребцова и зрителей видели неуклюжего человека, который не то что с парашютом, из макета-то по-человечески выпрыгнуть не может, взгляд пренебрежения, унижения и насмешек. Слезы навернулись мне на глаза, но я быстро справилась с собой. Хотелось бежать к нему, поднимать, утешать, целовать, извиняться за всех, за то, что они не знают всей жуткой правды о нем, и я не могу им сказать – его ведь не допустят до прыжков; извиняться за себя, что притащила его сюда, что не усмотрела, как он прошмыгнул в макет, что не поняла сразу – насколько он болен…Я сдержалась, ведь я должна была его поддержать, а не «обмотать соплями». Я приняла хладнокровный вид, с примесью юмора, скрашивающего предполетный мандраж, не давая волю своему страху за него и мрачным мыслям.

Другое сознание видело героя, настоящего человека, которому все эти самодовольные рисующиеся, совершенно непривлекательные для меня, молодчики, просто в подметки не годятся! Они думают, что они нестандартные, что они приехали прыгать с парашютом. Для сопливых девчонок и отупевших домохозяек – может быть, но не для меня! Я всегда интересовалась людьми неординарными, а не старающимися казаться таковыми. Многие спрашивали: «Ну, почему у тебя все друзья какие-то шизофреники? Ведь с ними одни проблемы!» А причисляющие себя к «нормальным» и обыкновенным лукаво вопрошали: «Ничего, что мы рядом сидим? Тебе же с нами не интересно». И в который раз приходилось объяснять, что критерием отбора все же служит внутренняя доброкачественность и наличие духовного стержня, просматривающегося в глазах в виде наличия «Шэнь»… Тут я испугалась всерьез - как он будет приземляться? И я молилась, молилась, молилась… Ему повезло – он уже устал бояться, полностью вымотанный инструктажем. Мы столько раз поднялись и спустились по лестнице, что устали ноги у меня, а он еле держался на ногах, и я не знала, сможет ли он дойти до самолета. Когда дело дошло до посадки в самолет, он был почти невменяем. Ему даже показалось, что он не знает, где кольцо, и забыл все, что услышал на инструктаже. Но он был не один в таком состоянии, это была норма «перворазника».

Мы попали в первый взлет, потому что он бы не дожил до второго, а я волновалась, что Аленка проснется, а груди не будет, грудь улетела… Самолет экстремально пикировал, выбросив в синее небо очередную кучку предшественников. Глядя на него, я представляла себе молодого парня, задорно озорующего с штурвалом. Когда АН-2 лихо развернулся перед нами, и мы гуськом, сгибаясь под тяжестью амуниции, прочапали в салон, я с удивлением увидела в пилотской кабине дедушку с молодыми счастливыми глазами, пытливо изучавшими состав нашего взлета. Какая славная работа, подумала я, отправлять людей в небо, особенно, когда для них это прыжок в жизнь! Все расселись по местам. Было тихо. Все закончили бороться со страхом доступными им способами - смеяться, шутить, открыто мандражировать или наоборот, хорохориться. Все поняли, что это конец, вернее начало. Начало жизни по ту сторону прыжка. Амаяк криво улыбался, бессмысленно теребя ремешки на груди. Я снимала его на камеру, преодолевая свое волнение. Я даже не знаю, боялась ли я прыгать сама, потому что мысли мои были прикованы к Амаяку. И вот гудки, открытая дверь и его очередь… Стоять на наклоненном полу самолета нелегко и здоровому. Но он встал. Он просто выпал из самолета, и я не видела, что с ним стало дальше. Когда выскочила я, я стала озираться по небу и орать: «Амаяк Павлович, Вы где?» Но он меня не слышал. Приземлившись, я справилась со своим парашютом, на этот раз мне повезло. Не пришлось долго бороться с ветром с помощью строп, я села как по учебнику. Отстегнулась. Вдруг вижу – кого-то тащит. И тут я стала собой – я бежала по высокой траве взлетного поля, я бежала на помощь! Это то, ради чего я рождена на этот свет! Это то, что может оправдать то, что я топчу эту землю! Я бегу на помощь! Стремительно, быстро, задыхаясь. В мирной жизни нет места подвигу, но я вечно умудряюсь найти его; то у меня кто-то живет, то мы с Андреем оказываем благотворительную медицинскую помощь, то я решаю чьи-то проблемы, но в миру это смотрится как-то неестественно…Подруги говорят: «Ты как всегда, вечно к тебе кто-то подходит и что-то просит, у тебя на лбу написано, что ты не оставишь на улице…» Даже в декрете я умудряюсь кого-то лечить, врач без пациента, если он конечно, врач по состоянию души, это как городской житель без выхлопной трубы. Наверное, все дело в генах – мой папа настолько увлекся помощью ближнему, что его дочь от второй жены, человек совсем другого склада и других приоритетов в жизни, как-то иронично спросила: «Папа, тебе не надоело добрые дела делать?» Твои большие глаза Блестят, как большие монеты. Что я могу сказать Тем, кто не знает об этом? Они видят в их блеске Солнце и небо весной. Но идешь по натянутой леске. Думают, что за звездой. Твои теплые губы Горячеют от хруста купюр. И как дьявольски грубы Не вошедшие в твой аллюр! Тебя рано сломали, Еще почка не стала листом Они жизни не знали. Ты ответила им. Потом. Плач уродства законен, Как и рвение стать красотой. Но подбитые кони. Остаются на вечный постой. Жертва зла не прощает, Твоя месть длится целую жизнь И палач вынимает Души спасших тебя в катаклизм. Ты хотела стать розой И питаться росой по утрам. Но твой путь – через слезы Тех, кому ты не по деньгам. Догнала, погасила купол. Парень встал. Отдышалась.

 

Кажется, немного отпустила давняя обида на тех генералов, что не приняли меня в отряд спасателей только по причине женского пола, не смотря на прекрасную анкету, блестяще сданный зачет по скалолазанию, прыжкам с карабином со зданий и вождению джипа на льду… Тогда я в своей экстравагантной манере предложила им пришить мне паралоновый член, перед тем, как гневно хлопнуть дверью их кабинета, и потом долго и безутешно плакать дома… Побежала искать Амаяка. Удивительно, но он смог идти сам. Боже, какая радость была увидеть, что он цел! Наша взяла! Теперь мне хотелось орать на весь аэродром: «Да вы знаете все, чем он болеет!» Мне хотелось возложить цветы к его непослушным ногам, будто бы он памятник! Мне хотелось, чтобы весь наш взлет, и инструктор Жеребцов узнали о том, Какой Человек сегодня прыгнул с парашютом, и что для него это был прыжок в жизнь!!! И совершенно не важно, что он потерял это чертово кольцо, он и не помнил, как он за него дергал, и куда оно потом делось. Главное, что он не потерял себя в этой жизни, как это случилось со многими «здоровыми», бросившими своих престарелых родителей и малолетних детей. Потом сели пить пиво в уличное кафе на аэродроме, обмывали новенькое удостоверение парашютиста. Оно было как пропуск в жизнь. Он заслужил то, что простым людям и так дано, но они не ценят, не понимают своего счастья. А ему пришлось прыгать с парашютом, чтобы завоевать в который раз свое право на жизнь. Я пила и пила пиво, не смотря на предстоящую обратную дорогу за рулем. Я знала, что сегодня наш день, и я могу позволить себе еще побезобразничать, и мне ничего от Бога за это не будет. Тем более, что обилие адреналина и эндорфинов в крови быстро утилизировали выпитый алкоголь.

Вокруг сидели парашютисты, обсуждали свою крутизну, переодев мокрые брюки. Теперь их прыжки обрастали фантастическими придуманными подробностями, все были горды собой и ощущали себя героями. Но я знала, что настоящий герой сидит рядом со мной. По пути домой Амаяк пил свой знаменитый коктейль «Аполлон», на этот раз, в двойном размере, и был абсолютно счастлив. А мне было приятно, что Господь распорядился так, что и я прикоснулась к этому таинству. А меня ждали дома глубоко и горячо любимые сынишки, по которым я жутко соскучилась. Андрюшка выбежал к двери и сказал: «Мама, смотри, какой у меня уже вырос «закотулок», показывая на кучеряшку сзади, почти как у папы!» Юрочка повис на моих коленях и сказал: «Мамочка, как я люблю тебя, а ты привезла мне чупа-чупс?» И я в очередной раз поняла, что в жизни только две настоящие вещи: небо и дети, а все остальное – фигня… И я была самой счастливой на свете, потому что у меня всегда есть и то и другое.

У моего Юрчатки- Сладенькие пятки! На зависть всем ребяткам- Толстенькие пятки. Торчат наружу пятки- Играет Юрка в прятки. Его ручонки хватки, Но так люблю я пятки! Бросаю все тетрадки, Бегу хватать за пятки. Домой несусь в припадке, Скорей целую пятки. Он весь, конечно, сладкий, Но слаще его пятки!!

Андрей приготовил, как всегда, вкуснейший плов. И было немножко грустно от того, что свою радость жизни, ощущение запредельного счастья я опять разделила не с ним… «Живая, вернулась, и Слава Богу, садись есть.» Мой вечный вопрос, какой надо быть, чтобы ему нравиться, ну хоть немножечко?, так и остался висеть в воздухе. Я так и продолжаю довольствоваться восхищением других мужчин, а на их комплементы мне так и хочется с грустью сказать: Только моему мужу это почему-то совсем не надо… Когда няня моих детей, впервые увидевшая меня дома без одежды, с изумлением спросила : «Лена, а почему ты не носишь открытые платья и короткие юбки, ведь у тебя такая фигура и такие ноги?!» Я сказала: «А зачем? Буду привлекать внимание, которое мне не нужно. Я все равно не смогу им ничем ответить. Ловить на себе облизывающиеся взгляды – тоже занятие не из приятных. А лишний раз ощущать себя женщиной, понимать, что это надо кому угодно, только не Андрею – попросту больно. Лучше я закутаюсь в старые джинсы, и буду никакая.» А вот аэродром – место, где можно раскрыть душу, и друзья, перед которыми не страшно быть женщиной – это хорошо… Только иногда, когда Андрей выпьет лишнего, я могу услышать, как он гордится мной перед своими друзьями, и радуюсь как ребенок… А Амаяк написал замечательный рассказ про наше авиационное приключение, в котором дал мне замечательный псевдоним Лада Тихомирова, и придав моей личной жизни совсем иную окраску и новое звучание, но это было его право автора, и я простила ему некоторые искажения своей биографии… Раньше мужчины посвящали мне стихи, но это было в период их безответной любви ко мне, или перед смертью, как сделал мой первый муж Андрей. В прозе обо мне еще не писал никто, тем более совершенно бескорыстно, и отделяя эротизм описания от самцовой похотливости. За что огромное ему спасибо. Да храни Господь святого Амаяка. Аминь.

 

Амаяк Тер-Абрамянц СТРАСТИ НЕБЕСНЫЕ (рассказ)

1. -Я не экстремистка, я – экстремалка, - поправила меня Лада Тихомирова, выжимая 160 км. В час по Новому Симферопольскому шоссе, ведущему к месту осуществления нашей мечты. Одной рукой она придерживала рулевое колесо своего «Рено», другой нет-нет, не снижая скорости, да и покачает трехмесячную малышку Аленку, если та вдруг заворочается, забеспокоится, приоткроет синие глазки, быстренько впитывающие все окружающее, в том числе и мою усатую физиономию на заднем сидении, вжатую к дверям двумя детскими пустыми (слава Богу!) автокреслами. Лада не умеет ездить со скоростью менее ста километров в час – этому противился даже ее первый муж-гонщик и, поэтому, присутствие ее за рулем (а за рулем она постоянно) с трудом переносит ее нынешний муж – красавец великан, также во втором браке, директор медицинского центра, врач, специализирующийся по чудесам восточной медицины – личность сугубо положительная, серьезный деловой человек, обеспечивающий шестерых детей (трех от первого брака и троих от нынешнего – с Ладой). Трое детей нисколько не отразились на фигуре Лады – стройная классическая длинноногая блондинка с мягким овалом лица и светлыми глазами, в которых совершенно отсутствует какой-либо хищный блеск так свойственный современным красоткам, усилено подгоняющих свою внешность под телерекламу. Но скорость приходится снизить до ста! – малышка закапризничала и Лада ловким движением расстегивает блузку, помещает Алену между собой и рулевым колесом, давая ей свою упругую, совершено не испорченную естественным вскармливанием троих детей, грудь. Мимо нас все также уходят назад машины и можно уловить изумленно-неодобрительные лица водителей мужчин при виде обгоняющей их на скорости 100 км. в час и одновременно кормящей грудью ребенка белокурой валькирии. Мне самому не по себе…

-Как только тебя муж отпустил?... Вопрос, повисший без ответа: как можно изменить погоду? Я видел его год назад и совсем недавно, когда он приходил ко мне на обследование и поразился разнице: раньше это был двухметровый гордый великан с русыми вьющимися волосами, собранными на затылке в модную косичку, сейчас в нем все то же – но совершенно седой! -Лада, - говорю я, мне жаль твоего мужа, за год он стал совершено седым! Вот и сейчас для него – опять переживания, ведь Лада мчится не на обыкновенную прогулку: сегодня нас должен поднять в небо самолет и бросить вниз!... И надежда лишь на то, что сработает парашютное кольцо! -Его все жалеют! – удивляется Лада, - Но почему же меня-то никто не жалеет? Я замолкаю, отговаривать ее не входит в мои эгоистические планы. Я, бывший генетик, понимаю, что есть просто разные люди – пахари и разведчики и все дело в геноме. У некоторых людей не хватает генов, обуславливающих выработку гормонов удовольствия – эндорфинов, вот им и нужны всегда новые впечатления, вот им и не сидится на месте, иначе - депрессия, чернота… Спорить, пожалуй, бессмысленно. Хотя я бы на месте мужа встал бы баррикадой ради троих крошек – двоих пяти и четырех лет и совсем маленькой – трехмесячной. Но это легко на словах. Наверняка вставал, но наверняка он и полюбил именно такую в надежде , что со временем перебеситься, нарожает детей и станет как и все другие мамаши. Но увы, - седые волосы и боли в сердце результаты этой бесплодной борьбы. Лада Тихомирова! – Боже мой, как может быть обманчиво имя и фамилия! Как бы на это посмотрели астрологи? Ее родители тихие и спокойные люди, врачи, давая имя к столь мирной фамилии, словно благославляли ее на тихую, полную полусонного семейного счастья жизнь. Но Ладу тянуло на приключения, на бешеные скорости, прыжки в бездну, риск… Семь лет назад она прыгала со Строгинского Моста. Шел по мосту молодой парень, на глазах у всех нес на руках красивую девушку, улыбался, и вдруг… швырнул ее за перила… Чуть не спровоцировал серьезное ДТП.!… Парня чуть не разорвала публика, а когда люди кинулись к перилам, увидели Ладу, вставшую с земли и погрозившую кулачком: «Не дождетесь!»… Система страховки сработала безотказно… На этот раз.

Лично мне этот поступок гражданки Тихомировой нравиться меньше всего: ну зачем и так задерганным российским обывателям создавать лишний стресс, которых предостаточно и так в нашем фатерлянде? Это прыжок заснимал на пленку ее муж. Внутренне содрогаясь. Тогда его эта Валькирия еще восторгала… своей смесью неординарности и чистоты: сколько бы ни вилось вокруг кобелей, байкеров, парашютистов, летчиков, Лада никогда не могла жить одновременно с двумя мужчинами, хотя ее первый роман случился чрезвычайно рано с боцманом речного судна, на котором она с мамой плавали до Астрахани. Она не могла жить одновременно более чем с одним мужчиной, ибо, по ее словам, иначе разрушалась некая внутренняя целостность. Наверное недаром говорят герметики, что каждый мужчина бывший в интимной связи с женщиной оставляет как бы свой отпечаток и оттого проститутки, чаще всего, существа с разрушенным «я». У Лады мужчин было немного и главаными были мужья, а остальное, как она выразилась однажды, вероятно было нужно лишь для того, чтобы понять – не то!... Первый муж, с которым она занималась мотокроссом как-то сказал: « Теперь ты знаешь – как надо, по-настоящему; и не сможешь никогда по другому» Это и стало принципом жизни. Или по-настоящему или никак. Да или нет. Так она любила своих детей, второго мужа, так она дружила, летала, так она прыгала – в общем, жила… Поселки пролетали так быстро, что буквы на указателях соивались и я не мог сориентироваться где мы. Я не знал точно почему, но чувствовал, что мне нужен этот предстоящий парашютный прыжок, первый и, возможно, последний в жизни. Так же чувствовал, как чувствовал, в 91 году, что надо идти к Белому Дому… И, кстати, время совпадало: 20 августа, ровно 14 лет назад!... С тех пор многое изменилось – и я, и страна, осталось лишь твердое убеждение, что комунистичкский Карфаген должен был быть разрушен!, а то, что нас, самых честных, стоявших ночью, обманули и оболгали в борьбе за власть политические фокусники – ну, это дело второе… Мы тогда рискнули и риск имел смысл. Нет, всегда был против бессмысленного риска, о котором сейчас с увлечением вещает Лада: один ее друг проехал просто так, чтобы перед ней покрасоваться, на мотоцикле по дуге арки Подольского автомобильного моста.

Ну а у меня? – Три года назад врачи мне поставили диагноз неизлечимой болезни и той весной я бродил по Тимирязевскому парку, что рядом с больницей, мысленно прощаясь с расцветающей из-под последнего снега природой, целовал зеленые почки, уверенный что не доживу до следующего апреля. Я знал эту страшную болезнь, когда человек умирает постепенно: сначала отказывают ноги, руки, он начинает ходить под себя и остается лишь «говорящая голова», по выражению одного из специалистов профессоров. Я сам видел парочку таких больных. Один был летчиком - из отряда космонавтов: он был чрезвычайно горд тем, что еще мог левой рукой слегка подтянуться за подвешенную к потолку перекладину, а у измученной любимой женщины, которая за ним ухаживала, меняя и днем и ночью заполняющиеся мочой презервативы и загаженные простыни, стояли меж воспаленных бессонницей век, непросыхающие слезы. Следующей была сорокалетняя красивая женщина, горнолыжница в прошлом: у нее была обездвижена вся нижняя половина тела ниже пояса и она создавала из цветов удивительные экибаны. Как странно, болезнь поражала совершено здоровых активных и сильных людей без всякой видимой причины, не оставляя надежды на спасенье! Эта женщина жила с девяностолетней мамой, вынужденной кроме всего прочего через каждые два часа менять у дочери марлевые прокладки и стирать… стирать до одури, до гипертонического криза лишь бы избежать этого жуткого запаха запущенного тела, запаха смерти. В отличие от этих людей мой случай развивался медленно: то ли лечение помогало, то ли мысль о маленьком сыне, которого надо поднимать в ощерившемся со всех сторон пещерном мире. Я почти не чувствую ног, они будто резиновые баллоны с закачанным под давлением газом и до груди тело будто покрыто лубяной корой, будто корсет ( человек ко всему привыкает – привык и я к этому корсету), но главное еще сохраняется - способность двигаться! Идти я могу довольно долго, хотя мелкая координация ног, когда, к примеру, приходиться садиться за стол или выходить из-за него, затруднена. Если я иду по прямой и ровной дороге без колдобин, то меня никто не примет за инвалида 3 группы и могу пройти так необыкновенно долго, сложности же начинаются на неровностях и колдобинах – вот тут смотри в оба, чтобы не споткнуться и не полететь вниз! Болезнь поднимается снизу, медленно, уже четыре года, сначала до колен, потом до паха, потом до пояса, потом до груди – будто трясина, которая засасывает, но слава Богу, я могу еще двигаться! Пока…

Мой дорогой лечащий доктор настоятельно советовала мне три года назад избегать стрессов, не пить спиртного… Вообще! За это время от меня ушла любимая женщина, я пил пиво, чтобы не свихнуться, красное вино, смесь дешевого коньяка с пепси-колой, которую называю коктейль «Союз-Апполон» и который хоть как-то взбадривает меня. Сын стал взрослеть, хорошо сдал экзамены за девятый класс и мое общество ему все более заменяют сверстники и компьютер. Последние полгода мама впала в старческий маразм и я почти переселился к ней. Каждый день она задает мне одни и те же вопросы: «Как ваше имя отчество? Где я? Когда мы поедем домой?» и т.д. Последний раз она спросила: «Зачем я?»… «Ты, - ответил я, - была для того, чтобы родить меня, а я родил твоего внука, а сейчас ты отдыхаешь…» Она смотрела на меня светлыми непонимающими и тревожными глазами. Жена живет в пяти минутах ходьбы. «Твоя мама, ты ею и занимайся!» - однажды сказала она. Хотя не сказать, что она вовсе не помогает: заходит раз в неделю, делает небольшую уборку, позволяет использовать свою стиральную машину для стирки грязного стремительно накапливающегося под больным человеком белья. Еще она иногда делиться с матерью моей и мною ужином и мне не приходиться готовить три раза в день, а только два… Нет, она и в самом деле помогает.

Свой ежедневный труд я воспринимаю как некое послушание, но однажды, выливая очередной горшок, я думаю, что в жизни накопилось слишком много достоевщины и не мешает ее разбавить чуть-чуть джеклондоновщиной! Хотя я уже и ходил в горы, поднимался на четырехтысячник, плавал на шлюпках по озерам заполярья, стоял под Белым Домом, попадал в шторм на Ладоге, видел Тихий Океан, Италию… писал книжки… Но это было, и пауза затянулась… Конечно это случилось не сразу, - я прочитал цикл стихов Лады Тихомировой: «Я и небо!» Лада прыгала с парашюта уже дважды, держала штурвал спортивных Яка, Вильги, планера… Мы знали друг друга давно: дважды перед тем как родить она приходила ко мне в поликлинику на ультразвуковое обследование: я измерял маленького человечка в ее матке и с удовольствием сообщал, что все в порядке и она уходила окрыленная – так появились двое сыновей. Ужасное случилось на третий раз. Вновь она пришила ко мне улыбающаяся, красивая… Я поставил датчик на круглый живот, глянул на экран и содрогнулся: я увидел остатки погибшего плода… Страшно не люблю сообщать отрицательные результаты людям, особенно онкологическим, а тут еще человек не посторонний!... Как сказать ей об этом, матери?...женщине с лучистыми глазами, верящей в Бога, ждущей лишь единственного ответа – что все хорошо?.... И тут же стоял ее муж… А я таращился в аппарат и не видел ничего: лишь плодный мешок в матке и осадок, будто белая глина – остатки плода… Лада видела мое нахмуренное лицо, заволновалась: Что? Где?... «Не вижу… не вижу плода», - сказал я тогда «Как так!? За что?»- спросила она с отчаяньем в глазах. «Я не знаю, я может быть плохой доктор, пусть еще кто-нибудь посмотрит…» Мой диагноз, увы, подтвердился. И когда с тех пор я вспоминал о Ладе, меня всегда томило темное чувство – сродни чувству вины. С тех пор мы долго с ней не виделись, но однажды, шагая по аллее по своим заботам я увидел слева потрясающе красивые открытые ноги под белыми шортами и невольно подумал с философским удивлением, что вот кто-то, может пользоваться этими ногами, запросто трогать их, гладить, наверное очень богатый … мелькнуло какие бездны разделяют меня, больного неизлечимой болезнью, погруженного по ноздри в бытовое болото, и жизнью этой молодой небедной женщины. Конечно, да еще светло-русая блондинка… Блондинка неожиданно обернулась, и взгляды наши встретились. -Алексей Павлович! -Лада!?? Господи, как относительны все пропасти нашего воображения! – Сейчас есть – через мгновенье – нет… Лада стояла у колясочки со своим третьим двухмесячным ребенком. Все-таки добилась своего (но кольнуло, что не ко мне все-таки пошла на обследование – но это ревность профессиональная, а по человечески вполне можно понять – с моим кабинетом с того момента у нее должны были остаться малоприятные ассоциации). Я стал извиняться, что мне пришлось в свое время быть черным вестником, но она уже жила другой жизнью – третьим материнством и в душе ее не было видно ни следа неприязни или страха. И третий ребенок ее нисколько не испортил, будто и не рожала вовсе - мягкий полудетский овал лица, плавная, без малейших излишеств, фигура... И все-таки известием о двух первых сыновьях-то я ее порадовал, а это была крохотная девочка. Бедный муж: когда он снимал ее каскадерский полет со Строгинского моста, он был уверен: появятся дети и весь этот экстремизм неизрасходованных сил уйдет в них. Появился уже третий ребенок, а она все такая же и собирается прыгать с парашютом… Он просчитался, как то и дело просчитываемся мы, встречая другого человека и собираясь вылепить из него свое подобие.

 

2. Мы уже за пол стони километров от Москвы, вот и поворот на аэроклуб, короткий зеленый тоннель ветвей деревьев над бетонкой, в конце которой наглухо закрытые ворота с изображением белых на голубом фоне раскрывшихся парашютов. Приглядевшись, слева можно увидеть приоткрытую калитку. Выходя из машины направляюсь к ней, вхожу и сразу сталкиваюсь с одетым в летную униформу пожилым дядечкой с картофельным носом и крохотными хитрыми глазками – сторож, человек, который пропускает нас в романтику. -Как проехать в аэроклуб? -А платите тридцать рублей и вперед метров сто, увидите. -А стоянка? -Там все, там и стоянка… После того как тридцадка перекочевала в карман охранника, безмолвные, казалось с коммунистических времен не окрашивавшиеся ворота, незамедлительно гостеприимно распахиваются и мы проезжаем. У двухэтажного здания аэроклуба из белого кирпича, за которым виднеется обширное травяное летное поле и слышен уже легко будоражащий шмелиный гул самолетных моторов, уже припарковано несколько машин, бродят люди, около тридцати человек (видно многие приехали и своим ходом, на автобусе!) – парами, одиночками, сбиваются в кучки… В основном, молодежь, но есть и пожилые, в основном ребята, но есть группка совсем молоденьких девчонок. Инструктаж. От этого слова меня теперь продирает озноб.

Одна группа ранее прыгавших сразу ушла на поле, а мы познали все его удовольствия. На ступеньки перед собравшимися вышел немолодой крепкий мужчина с покатым лысеватым черепом, бровями питекантропа и волчьим носом. – инструктор. -На прыжки? -Кормящая мать? – чуть вскакивают щетинистые брови инструктора. – тоже прыгать?... Ребенок не мешает, он оставлен внизу у доброй женщины лет сорока, которая сама вызвалась помочь, а скоро подъедет племянник Сергей, который попробует заменить Алене маму во время ее прыжка. -Построиться по два… - пересчитывает головы… ведет на второй этаж в классную комнату, занятую по периметру столами и стульями. Все рассаживаются – не меньше полсотни человек, кому не хватило стульев стоят, Ладе, как одной из немногих представительниц женского пола, занятое было место сразу галантно освобождают. -Так… Я ваш инструктор, зовите меня Василий Иванович или товарищ Жеребцов, - сразу резко устанавливает между собой и нами дистанцию, показывая, что не потерпит никакой демократии и фамильярности. Звучит примерно так: «Зовите меня «товарищ Сталин»…

Переписывает наши фамилии, затем подходим и каждый ставит свою подпись под его толстым пальцем. -Смертный приговор себе подписываем! – шутит кто-то. Негустой смех… Немного волнительно. Впрочем, я боюсь не столько прыжка, сколько того как я на него прореагирую физиологически, психически – ведь я еще ни разу не пробовал это делать и как поведет себя мой организм? Говорят, такое бывает независимо от воли. Особенно запомнился мне услышанный рассказ о парашютном прыжке моего сокурсника в далекие институтские годы: «Лечу, ощущение счастья, а по ногам теплое течет…» Не очень бы хотелось осрамиться перед Ладой. Поэтому я с утра принял всего чашку чая с сахаром, заев двумя галетами и на всякий пожарный случай припас в сумке запасные джинсы. Может надо было надеть памперсы?... – Но они под джинсами не поместятся… Еще я слышал о клинических случаях страха: солдаты, ходившие на смерть, в атаку не могли прыгать с парашюта и цеплялись всеми четырьмя конечностями, сопротивляясь инструктору и их приходилось выбрасывать пинками в зад. По этому поводу я хотел бы попросить нашего инструктора, улучшив момент наедине: «Товарищ Жеребцов! Прошу вас, как бы я ни вопил в самолете, как бы ни сопротивлялся, как бы ни цеплялся и как бы ни умолял – выбрасывайте меня беспощадно!» Но случая не представилось: Жеребцов был все время занят и среди людей.

Нас загнали в зал - парашютную, разбили на восьмерки и десятки, выстроили по весу (в прикидку): самые тяжелые должны пойти раньше легких. Я оказался среди тяжелых третьим слева, Лада среди легких – на правом фланге – так нас разлучили. Разобрали лежащие на полках парашюты и стали подгонять ремни, которых было такое множество, что казалось сам черт не разберется в них. В какой-то момент мне казалось, что я никогда не смогу одеть парашют, но помог инструктор, он защелкнул последний карабин на груди и дыхание у меня перехватило. -Туго, - сказал я. Жеребцов грубо дернул меня за лямку на груди и сказал: - Нормально! Но это было только начало наших мучений, которые продолжались четыре часа. Мы оставили парашюты, запомнив последние три цифры номера и дальше слушали интересную лекцию товарища Жеребцова о парашютах. В целом, ее бы хватило на целое руководство, которое следовало бы изучать не менее двух лет. 99% информации было обречено быть забытой сразу после прослушивания. Но товарищ Жеребцов был аккуратен и инструкций не нарушал. Единственным, что он забыл рассказать, где находиться заветное красное кольцо (мне его показал товарищ слева, прыгавший уже во второй раз). -Считаете до ста двадцати трех и рвете кольцо, - объяснял Жеребцов. Я наивно поразился: - От одного до ста двадцати трех!?... -Да нет, успокоил товарищ слева, - тогда тебе уже на земле придется досчитывать. Ты говоришь сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три – чтобы три секунды прошло. И далее товарищ Жеребцов принялся нас каруселить. Сначала он заставил нас прыгать из тренажера, уродливо обрубленного куска самолета без кабины для пилотов, хвоста и крыльев в песочницу. Нужно было встать перед открытой дверью в стойку – правая нога вперед наступает на порог, левая назад – и оттолкнувшись левой ногой выпрыгнуть, сжавшись, присесть в песочницу и, досчитав до ста двадцати трех, распрямляясь, рвануть с левого плеча воображаемое кольцо, широко отведя правую руку, и, воздев руки кверху крикнуть: «Купол!». Все это в выполнении инструктора выглядело довольно легко: тело у него было звериное – такие люди до старости живут больше мышечной, а не мыслительной жизнью. И я полез вместе со всеми в имитированный самолет. -Ты куда? – пыталась остановить Лада, - У тебя же ноги!!! Но мне казалось, что усилием воли я смогу сделать то, что показал волчий нос, ненамного хуже. Конечно, ноги свои я чувствовал, будто они находились в 10 километрах от меня, но я все-таки к этому привык, а если идти по ровному асфальту в одном темпе, так посторонний от здорового не отличит… В салоне нас рассадили в том порядке, в каком мы должны будем прыгать. Итак: «Первый – пошел!», «Второй – пошел!», «Третий – пошел!»… Я прыгнул тяжело и неудачно, попытался подняться, но ноги не слушались: сигнал от мозга до них шел слишком долго по разрушенным болезнью нервам, меня качнуло вправо и, чтобы не упасть, царапнув песок руками, я тяжело, как утка, пробежал пару шагов и только после этого смог выполнить требуемое: рвануть кольцо и встать…

 

-Плохо! – услышал я голос инструктора. – Будем повторять пока не получится. Но сделав несколько шагов я почувствовал, что повторение для меня – смерти подобно: правый голеностоп, на которые пришлось большая часть моего восьмидесяти семикилограммового веса во время неудачного прыжка был слегка растянут. Я понял, что с каждым новым тренировочным прыжком лучше у меня не получиться и только окончательно растяну сустав, меня неизбежно снимут с прыжков и мне никогда не удастся, как писала в одном из своих стихотворений Лада «Шагнуть за собственный ужас»! -Уходи, - тихо сказала Лада, - на глаза ему не попадайся, а спросит – скажешь в туалете сидел… Мне действительно удалось затеряться на тренировочной площадке, где колготился народ и другие инсьтруктора, и волчий нос обо мне не вспомнил. У меня был с собой эластический бинт и, забежав за угол я попытался перевязать сустав. Но он был длинный, путался, а обрезать его было не чем и, четырхаясь, чувствуя, что вот-вот меня накроют и тогда уж точно отстранят от прыжка, я его скомкал и спрятал в обширный внутренний карман джинсовой куртки. А тренировка вступила в новый, не менее рискованный для моего голеностопа , этап, внешне напоминающий какую-то детсадовскую игру: прыжки с трехступенчатой пирамиды – тренировка приземления: ноги вместе, полусогнуты, всеми ступнями о землю…

Первая ступенька, с которой нам полагалось прыгать, не многим более метра и ребята и девчонки начали со школоьно-детсадовским увлечением прыгать и мне снова показалось на миг, что уж такое упражнение я сделаю, но будто разгадав мои мысли Лада толкнула меня в бок; «Не вздумай!»… Я медленно отрепетировал движения в сторонке, насколько мне позволяли запоздало слушающие меня ноги и голеностоп. Потом отошел, спрятавшись за шашлычной палаткой, будто бы от нечего делать разглядывал куски мяса и краем глаза сек движения на площадке. -Вам шашлык? – отвлекла меня шашлычница. -Нет… позже… -Господи, да когда же это закончится! – удивлялась Лада? – первый раз нас бросили через 15 минут инструктажа! А у нас уже третий час подготовки. Мы пошли на похожие на детские качели «сидушки» - подвязанные парашютные системы со стропами к тросам. Это уж было легче, с трудом натянул сумку на свой зад (я, наконец, начал понимать назначение некоторых ремней и карабинов), прихватывая ноги в паху и на груди. Волчий нос рассказал как управлять парашютами: двигать его вперед по горизонтали, назад , в стороны, разворачивать по ветру… - оказывается парашют не нечто совершенно обреченное ветру и случаю, можно управлять его нехитрой системой. Но в целом, казалось, задачей волчьего носа было во что бы то ни стало нас напугать еще до прыжка и заставить скинуть все и побежать к воротам аэроклуба с криком: «Мама, я хочу домой!»…

Он рассказывал как действовать с запасным парашютом, как бегать по куполу оказавшегося внизу парашюта товарища, что делать когда летишь на стенку, повисаешь в лесу на дереве и еще массу полезных вещей, которых с первого раза запомнить невозможно. Время уже давно перевалило за полдень: на аэродроме гудел АН-2, поднимались все новые группы, небо было синим и безоблачным, «сачок» наполнен ветром лишь на половину болтаясь дырявым днищем, как пустым рукавом – ветер средний, на грани допуска к прыжкам. Лада качала свою Алену, периодически кормила своей великолепной грудью, и инструктор к ней, зная, что это будет не первый ее прыжок не приставал с тренировками. В небе расцветали белые пушинки парашютов, и теперь каждый из нас смотрел на них, провожая часто до земли не как простой зритель, а лицо заинтересованное, отчасти отождествляя себя с тем, кто сейчас «там», кто уже «шагнул за собственный ужас», наедине с ветром и небом… и сердце слегка волновалось как твоего неизвестного собрата примет земля… и вздох облегчения вырывался, когда парашютный купол, достигнув земли начинал мягко опадать… А здесь тянуло запахом шашлыка…

3. Наконец! Мы нагруженные выкладкой и перетянутые ремнями спускаемся из парашютной и гуськом движемся к летному полю. Шаг наш тяжел как у псов рыцарей на Чудском озере – вся выкладка около 20 килограмм (почти как рюкзак в горах): основной парашют за спиной, запасной висит на брюхе, дыхание сдавливает карабин, прочно прижимающий к грудной клетке самое ценное достояние инструктора – сложенную сумку, в которую придется собирать его материальное хозяйство на земле. Но это еще не все. У края летного поля нас высаживают снова ждать под прямым солнцем. Не хватало получить тепловой удар прямо перед прыжком и я украдкой достаю носовой платок и закрываю им макушку. Однако, увидев, что меня снимает Лада, прячу платок… -Для меня главное, чтобы моя маленькая не плакала пока я буду летать – говорит Лада. Маленькая уже в руках подъехавшего подстраховать Сергея. Надеваем шлемофоны. Нас еще раз проверяют, заглядывая за ворот, переписывают номера парашютов…Теперь уже совсем скоро… Двухмоторная зеленая этажерка устремляется круто вниз, будто падая в пике… Бежит по взлетной полосе… Перед нами останавливается и лихо разворачивается, оглушая гулом винта и обдавая горячим ветерком. В борту самолета раскрывается дверь. Пора! Инструктор движется вперед и мы за ним. Тяжело забираемся в темную утробу «Аннушки» по узкому трапу. Рассаживаемся в условленном порядке – я третий от двери, Лада шестая – прямо у открытой кабины пилота. Сидеть с парашютом вполоборота ужасно неудобно, тесно, давит сбруя, трудно дышать, душно… Хорошо бы все это поскорее закончилось…

Мотор взревел и машина помчалась куда-то. Она взлетела так быстро, что момент отрыва от земли я и не почувствовал, и то, что мы в воздухе я понял лишь по слегка накренившемуся полу в салоне. Пытаюсь глянуть через плечо в иллюминатор: это очень неудобно крутить головой в шлемофоне. Всю жизнь боялся высоты, но любопытство сильнее… Краем глаза вижу скошенную равнину и стремительно уменьшающиеся домики дачного поселка. Что-то мутное - предвестник животного ужаса –вдруг приподнимается от живота к горлу: лучше не смотреть… Сознание потеряло привычную физическую, земную опору: все вокруг неустойчиво, колеблется… косой пол салона, скособоченные стенки и потолок… и ухватиться надежно не за что, сбруя не дает… Душа учится искать опору лишь в самой себе, теперь привыкай к себе как к независимой точке в пространстве… Так, наверное, и у космонавтов… Ухнули как на качелях вниз и выправились – воздушная яма!... Волчий нос, вцепившись двумя руками за косяк стоит у закрытой двери и пытливо наблюдает в маленький иллюминатор удаляющуюся планету. Нащупываю на левом плече кольцо… Скоро… Скоро… Сбруя тяготит и кажется все что угодно – лишь бы избавиться от нее. «Шагнуть за собственный ужас!»… Почему мы это делаем? Для многих мужчин и таких как Лада женщин жизнь – большая игра. Для того же пилота, который нас «везет», для волчьего носа, для нас… пусть потная, тяжелая нудно-кропотливая, но все же игра! И как ребенок, лишенный игр, остановится в своем развитии, так и наши души без этого элемента игры, кажется, онемеют, омертвеют…

Для меня есть еще причины – неизлечимая болезнь, через которую я должен переступить, человеческое предательство, долгое умирание матери… «Шагнуть за собственный ужас!»… Неожиданно-жданный резкий гудок и вспышка красной лампы под потолком. Инструктор рывком отодвигает дверь, за которой - светлый ад… «Первый встал!»… К проему, хватаясь за стенки кабины, проходит самый тяжеловесный из нас. Мужик лет под шестьдесят. Обыкновенное лицо клерка – невыразительно закругленное с русским круглым носом, глазками-васильками. Он ставит левую ногу на порог, правая отодвигается назад– все четко, как учили. Простое некрасивое лицо внезапно преображается: челюсть набухает, в глазах появляется решимость и неожиданная ясность, будто золотая руда сквозь глину высветилась… Правая рука сжимает кольцо, почти над сердцем лежит, будто рыцарь клятву дает, левой для устойчивости уцепилась за край двери, отпускает его… «Пошел!»… И человек исчезает в проеме. Дальнейшее видно лишь волчьему носу. Ухватившись руками за края дверного проема он внимательно смотрит вниз. Оттого как пошел этот первый как и куда его сносит ветром зависит как пойдем мы. Инструктор захлопывает дверь и самолет идет на следующий круг. -Дверь вновь распахивается в никуда. «Трое встали! Три встали!» «Второй пошел!» - хлопает инструктор по парашюту идущего передо мной товарища и он исчезает…

Я принимаю стойку, смотрю прямо перед собой, глаза – в белое, ни в коем случае не задевая землю. «Третий пошел!» - толкает в спину инструктор… и что-то белое, плотное бьет мне в глаза и я перестаю существовать. ………………..

И вот Ан-2, открылась дверь Не отступить назад теперь Пилот сигналит два гудка – То значит время для прыжка. Инструктор дал команду встать – Пора пришла борт покидать, Вот кто-то ужас превзойдет И сделать это мой черед. Не дожидаясь вслед пинка Разбег готовлю для прыжка Мне крик «Давай» шагнуть помог И подхватил меня поток, Небесный вихрь меня кружил, Полет прекрасный мне дарил, А ветер счастьем бил в лицо – Как не хотелось драть кольцо! Я б с небом дольше обнималась, Еще кувырк, еще хоть малость, Но кто-то вдруг сказал: «Эй, ты Тащи! Не хватит высоты!» И я рванула, что есть сил И купол свой Д-5 раскрыл…» Так описывает свой первый лада Тихомирова. Длинновато, конечно… но искренне!

Признаться, я не чувствовал ничего подобного. В природе много подобного, но ничего копирующего – даже песчинки на морском берегу – разные, так и тысячи, миллионы парашютных прыжков, казалось, одинаковы, но все равно не схожи, не схожи и ощущения. Признаться, я совсем не запомнил этих мгновений, когда летел сквозь воздух и даже когда дернул кольцо – сознание видимо отключилось и действовал голый, самый архаичный инстинкт самосохранения. Я вдруг почувствовал, как внезапно кто-то властно и мягко подхватил меня под мышки, и еще дал провалиться вниз и, наконец, стропы надежно натягиваются и я кажется совершенно неспешно плыву над землей - над этим чудовищно-огромным пространством, где леса, поля, поселки… Как всем этом разобраться?... И как положено, воздев руки вверх и увидев над собой белое полотно с дыркой посередине, я ору яростно и восторженно; «Купол!!!»… Один в голубом небе и тишина…

Пытаюсь сориентироваться, смотрю вниз и не могу найти аэродром, ведь сверху выглядит все совершенно по иному, а карты района я не видел… Огромные черно-зеленые массивы лесов, будто обрезанные по лекалам, редкие желто-серебристые поляны: вот самая большая, наверное это и есть аэродром… Так и есть, а прямо подо мной дачный поселок… Домики на макете. Чтобы не попасть на чью-нибудь крышу или грядку, натягиваю передние стропы, придавая парашюту горизонтальное движение и направляя его к полю… Ветер в спину тоже мне помогает: несет к полю. Оказываются в небе я не один: сзади опасно приближается чей-то купол и я еще, что было сил, натягиваю передние стропы, чтобы уйти от него, не схлестнуться… Поле расширяется и будто разверзается, разбегается в стороны к горизонту. Казалось, трава уже недалеко, метрах в 20-30, но вижу черные человеческие фигурки, величиной с мизинец – еще метров сто - сто-пятьдесят будет! Травы разбегаются в стороны, порой сливаясь в пятна, блины: как никак спуск 5 метров в секунду!... Надо готовиться, чуть сжимаю ноги, чуть сгибаю в коленях, соединяю стопы… Боже: до чего мягкий и ласковый был этот удар о землю! Будто Господь подстелил специально подо мною пуховый ковер толщиной не менее полметра – высоченная трава, мхи, полуболотистая почва – сыграли именно такую роль…

Я даже думал, что устою, но потянул вперед раздутый ветром купол парашюта и завалился вперед. Но как приятно было лежать в этой густой мягкой траве! И сразу стал грамотно ( как про себя не без удовольствия отметил) гасить купол, не вставая: сначала подтягивая нижние стропы к себе, постепенно и остальные, пока белое полотно послушно не легло на траву. Я встал: голеностоп мой вел себя не хуже чем до прыжка! Я был цел! С облегчением сбрасываю тяжелую сбрую и вдыхаю чистый полевой воздух. Я подошел к белой ткани, погладил ее как нечто живое: ведь этот парашют удержал мою жизнь и дай ему Бог также удержать жизнь других! Кое-как я запихал в сумку все хозяйство. Где-то вдалеке, в поле, показалась розовая кофточка, быстро ко мне приближающаяся.

-Алексей Павлович! Алексей Павлович! – кричала Лада, - у вас все в порядке? -А где твой парашют? -Отдала ребятам… - Лада страшно волновалась за мой голеностоп, но все обошлось…

Приземлился я, надо сказать, как раз, совсем недалеко от поселка – так что мои маневры в воздухе были не лишние и идти на другой конец поля к взлетной полосе предстояло через все поле. Какое же оно огромное! – Тут-то мне было немного сложно с моими не чувствующими деталей рельефа и скрытых высокой травой колдобин ногами. -Давайте помогу! Лада взяла за одну лямку сумки, я – за другую. Трава поднималась выше колен, иногда по пути нам встречались примятые полянки – места приземления других парашютистов, с отходящими от них тропками, которые они проторили. Трава была высокая, выше колен и вдруг из нее, из самой глубины послышались тихие голоса: «Я борт, я борт! Берите влево, влево берите, ветер…» - будто кузнечики обрели человеческие голоса, - но они доносились из шлемофона на дне сумки… Мы шли, а поле все не кончалось… В небе майским жуком гудел АН-2, в траве переговаривались кузнечики человечьими голосами. Мир был полон загадок и непостижимых взаимосвязей. 2005г., август.